О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

Отношения между наркотиками, зависимостью и свободой были для меня предметом повышенного интереса по крайней мере с ранних 1990-х, когда я наткнулась на книгу Авиталь Ронелл «Крэк-войны: Литература, зависимость, мания» – одну из первых книг, показавших мне, что теоретизирование может быть литературным творчеством. В этой книге Ронелл пишет: «Пересечение между свободой, наркотиками и состоянием зависимости (того, что мы определяем как симптомы «пребывания-под-наркотиками») заслуживает беспрерывного анализа, чьи крепко заколоченные двери лишь слегка поддаются под напором единичных изысканий».

Я прочла эти слова в 1994-м, наверняка сидя на пожарной лестнице с пятым стаканом бурбона и сигаретой Camel, глядя на безлюдный барыжный уголок Нижнего Ист-Сайда. Мне только исполнился двадцать один год, я погружалась в тусовку, наводненную наркотиками – в основном алкоголем и героином (последнего я избегала, главным образом полагаясь на первый). «Крэк-войны», вынесенные в заглавие книги Ронелл, велись уже почти десяток лет; только что был принят клинтоновский Закон о борьбе с насильственными преступлениями и обеспечении правопорядка; СПИД был главной причиной смерти людей в возрасте от двадцати пяти до сорока четырех. В этом контексте заголовок, выбранный Ронелл, стал странной подменой, призывавшей, преимущественно ради эпатажа, к намеренному и беспощадному преследованию Черных и смуглых тел под эгидой «войны с наркотиками», а затем резко сменившей фокус, свернув в литературу и философию. Тогда наиболее важным мне показался общий посыл книги о том, что категория «наркотиков» – нечеткая и обусловленная культурой, к которой ни одно скопление молекул не принадлежит само по себе без политически-правовой классификации, – обозначает глубокую структуру в основе нашей культуры и неотъемлемо связана с вопросом свободы. И хотя этот тезис увлек меня, я не понимала его до конца (чему только способствовала легендарная непрозрачность письма Ронелл); почти тридцать лет спустя, сидя на жердочке трезвости в совершенно ином времени и месте, я всё еще пытаюсь его осмыслить.

«Чтобы заполучить доступ к вопросу „пребывания-под-наркотиками“, мы были вынуждены пойти литературным путем», – пишет Ронелл в начале «Крэк-войн». Я также намереваюсь пойти этим путем, иногда допуская отступления о собственном опыте. Отчасти это дело вкуса: за редкими исключениями (такими как выдающийся фильм Пегги Авеш об эпохе крэка «Странная погодка»), мне не нравятся фильмы о наркотиках с их напряженными попытками передать дезориентацию с помощью калейдоскопических объективов, упоминания о наркотиках в песнях тоже, как правило, не кажутся мне подходящими порталами для осмысления их «фрактальных внутренностей», по выражению Ронелл (хотя, будь я более внимательной слушательницей, сама музыка могла бы обеспечить такой доступ). В первую очередь, я иду путем литературных свидетельств от первого лица, потому что люблю литературные свидетельства от первого лица. Но кроме того, я думаю, что Ронелл в чем-то права, когда говорит, что литературные произведения «всегда служили информантами, но их не проведешь – они привлекали философов, потому что обладали тайным знанием». Я десятилетиями прислушивалась к этому тайному знанию и готова поучаствовать в беспрерывном анализе, которого оно заслуживает.

В соответствии с темой начнем с пары предупреждений. Какое бы тайное знание ни предоставляла литература, это не социология. Поскольку лишь горстка потребителей стали или когда-либо станут знаменитыми писателями, использование их свидетельств в качестве образцов для сбора эмпирических данных о природе наркотиков или зависимости кажется неразумным (хотя, возможно, не более неразумным, чем использование литературы в качестве информанта в любой другой области). Вопреки мифу о сиюминутности, который так часто сопутствует текстам о наркотиках (например, легенде о Джеке Керуаке, под спидами печатающем «В дороге» со скоростью сто слов в минуту на сорокаметровом свитке), наркотический опыт крайне сложно воспроизвести как в настоящем, так и по памяти («Прошлой ночью я разгадал тайну мироздания, но наутро ее забыл», – пошутил однажды Артур Кёстлер о грибном трипе). Как поясняет в «Письме против времени» Майкл Клюн, литературовед и автор лучших наркомемуаров, что я читала, «Пурга: тайная жизнь героина»: «Всем хорошо знаком интерес литературы к описанию поразительных эффектов веществ, вызывающих привыкание. А вот куда реже обращают внимание на любопытное расхождение этих описаний с эмпирическими исследованиями опыта наркозависимых, для которых притупление и ослабление чувств стало неотъемлемой чертой наркотической и алкогольной зависимости». Иными словами, чтобы быть «хорошей литературой», тексты о наркотиках должны будоражить, цеплять и удивлять, в то время как опыт, о котором они повествуют, зачастую характеризуется монотонностью, рассеянностью и пустотой. Этого уже достаточно, чтобы напомнить нам, через какую трансформацию должен пройти опыт, чтобы стать искусством.

Еще одно предупреждение: литература – не морализаторство. Те, кто якобы выступает «против наркотиков» (что бы это ни значило), зачастую путают содержание с качеством, а появление того, что Уильям Берроуз называл «старой, застрявшей в зубах джанковой трепотней и джанковым надувательством» – то есть то, что «говорилось уже миллион раз и даже больше» и что «вообще нет смысла говорить, потому что в мире джанка НИЧЕГО Никогда Не Происходит», считают доказательством того, что в ЛСД-трипе, аяуаска-ретрите, текиловом кутеже или дозе героина нет ничего значимого, а не намеком на то, что они просто читают посредственную литературу. Вдобавок они могут обвинить писателя или его поклонников в том, что те эстетизируют или восхваляют то, что заслуживает резкого осуждения.

Учитывая, что репрезентация или эстетизация в некоторой степени восхваляет свой предмет, тех, кто склонен беспокоиться, можно понять. Например, рецензия в New Yorker на «Пургу» утверждает, что «любой критик с чувством социальной ответственности… испытает угрызения совести, признавая, насколько хороша [„Пурга“ Клюна]». Я не считаю, что абсолютно свободна от социальной ответственности, но и угрызений совести испытать не могу. «Быть „за“ наркотики столь же абсурдно, сколь и быть „против“», – пишет Ронелл; я склонна согласиться. Это вовсе не означает, что я нечувствительна к катастрофическому и зачастую смертельному страданию, к которому могут привести наркотики и зависимость – отнюдь. Вопрос в том, как не подавлять эти страдания и в то же время непредвзято исследовать «пересечение между свободой, наркотиками и состоянием зависимости».

В большинстве своем тексты о наркотиках жестоки и депрессивны, особенно когда потребляешь их в огромном количестве (осознаю это всякий раз, когда разбираю их со студентами). Неприукрашенный, пронизывающий образ зависимости, созданный Берроузом в «Голом завтраке» (например, когда он описывает, как во время затяжного наркотического загула к нему заглядывал друг, но Берроуз «сидел, не обращая внимания на то, что он попадал в мое поле зрения – серый экран, всегда пустой и тусклый, – и на то, что выходил из него. Умри он на месте, я и тогда продолжал бы сидеть, разглядывая свой башмак, а потом прошелся бы по его карманам. А